Неточные совпадения
Конек его был блестящие связи, которые он имел частию по родству моей
матери, частию по своим товарищам молодости, на которых он в душе
сердился за то, что они далеко ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком гвардии.
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна — воровка, то, во-первых, он доказал бы моей сестре и
матери, что был почти прав в своих подозрениях; что он справедливо
рассердился за то, что я поставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну, что, нападая на меня, он защищал, стало быть, и предохранял честь моей сестры, а своей невесты.
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин
сердился на себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать о
матери. Он вообще был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— Ты
рассердился? — удивленно спросила
мать.
Клим слушал, не говоря ни слова.
Мать говорила все более высокомерно, Варавка
рассердился, зачавкал, замычал и ушел. Тогда
мать сказала Климу...
— На мамашу — не
сердись, она о тебе заботливая. Во всем городе я знаю всего трех
матерей, которые так о сыновьях заботятся.
Тут чувство благодарности за радость толкнуло Клима сказать ему, что Лидия часто бывает у Макарова. К его удивлению, Варавка не
рассердился, он только опасливо взглянул в сторону комнат
матери и негромко сказал...
Она говорила не много, спокойно и без необыкновенных слов, и очень редко
сердилась, но всегда не «по-летнему», шумно и грозно, как
мать Лидии, а «по-зимнему».
Когда мне
мать подавала утром, перед тем как мне идти на службу, простылый кофей, я
сердился и грубил ей, а между тем я был тот самый человек, который прожил весь месяц только на хлебе и на воде.
Моя
мать часто
сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья на нас пятерых и на пять человек семинаристов, и мытья полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это — реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха; и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она говорила, то есть нехватало денег на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки сестрам, — тогда она бивала нас.
— Верочка, ты на меня не
сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы
матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!
— Какой ты однако глупый! —
сердилась мать, — ну, помнишь песню! Эко сердце, эко сердце, эко бедное мое? Эко!чувствуешь: Э…ко?ну вот оно самое и есть!
Мать очень не любила, когда ей говорили, что существует разница между православием и католичеством, она
сердилась и говорила, что разницы никакой нет.
Отец страшно
рассердился, упрекал
мать, что она покровительствует этому висельнику, и потребовал, чтобы Крыжановского доставили ему живого или мертвого. Но об архивариусе не было ни слуху, ни духу.
Мать встретила нас перепуганная и
сердилась на прислугу.
Пока
мать плескалась в воде с непонятным для меня наслаждением, я сидел на скамье, надувшись, глядел на лукавую зыбь, продолжавшую играть так же заманчиво осколками неба и купальни, и
сердился…
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И
мать у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще лучше». Он
сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Иохим полюбил эту девушку, и она полюбила его, но когда моя
мать по просьбе Иохима пошла к Коляновской просить отдать ему Марью, то властная барыня очень
рассердилась, чуть ли не заплакала сама, так как и она и ее две дочери «очень любили Марью», взяли ее из деревни, осыпали всякими благодеяниями и теперь считали, что она неблагодарная…
— Слушайся дедушку, — сказала
мать, перекрестив меня. Я ждал, что она скажет что-то другое, и
рассердился на деда, — это он помешал ей.
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном
матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что
сердится дедушка: за то ли, что
мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
Во время уроков она смотрела углубленными глазами через меня — в стену, в окно, спрашивала меня усталым голосом, забывала ответы и всё чаще
сердилась, кричала — это тоже обидно:
мать должна быть справедлива больше всех, как в сказках.
— Ты что это надул губы? — спрашивали меня то бабушка, то
мать, — было неловко, что они спрашивают так, я ведь не
сердился на них, а просто всё в доме стало мне чужим.
Ты не
сердись на меня,
мать моя; за правду одни дураки
сердятся.
— То-то, что делать? — Шалунья! Я на тебя и не
сержусь, а вон смотри-ка, чту с
матерью.
Из каприза…»
Мать прервала его и начала просить, чтоб он не
сердился и не винил Прасковью Ивановну, которая и сама ужасно огорчена, хотя и скрывала свои чувства, которая не могла предвидеть такого несчастия.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но
мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже
сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Конечно,
мать вразумляла меня, что все это одни шутки, что за них не должно
сердиться и что надобно отвечать на них шутками же; но беда состояла в том, что дитя не может ясно различать границ между шуткою и правдою.
Дурасов еще громче хохотал, отец улыбался, а
мать краснела и
сердилась.
Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего отца; разумеется, я
сердился и говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство, еще с большим успехом: вместо указа о солдатстве сочинили и написали свадебный договор, или рядную, в которой было сказано, что мой отец и
мать, с моего согласия, потому что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в вечное владение П. Н. Волкову.
Отец смеялся, называя меня трусишкой, а
мать, которая и в бурю не боялась воды,
сердилась и доказывала мне, что нет ни малейшей причины бояться.
Мать почувствовала себя обезоруженной его откровенностью, и ей подумалось, что, пожалуй, Павел
рассердится на нее за неласковый ответ этому чудаку. Виновато улыбаясь, она сказала...
Мать чувствовала, что Павел не понимает Рыбина, и видела, что он прищурил глаза, — значит,
сердится. Она осторожно и мягко сказала...
— А ты не
сердись! — шутя сказала
мать. Николай задумчиво воскликнул...
— Вы на него не
сердитесь, что суров он… — тихонько попросила
мать.
— Вы имеете сказать что-нибудь по существу? — повышая голос, спросил старичок. У него дрожала рука, и
матери было приятно видеть, что он
сердится. Но поведение Андрея не нравилось ей — оно не сливалось с речью сына, — ей хотелось серьезного и строгого спора.
Митя пошел к
матери. Это была последняя надежда.
Мать его была добрая и не умела отказывать, и она, может быть, и помогла бы ему, но нынче она была встревожена болезнью меньшого, двухлетнего Пети. Она
рассердилась на Митю за то, что он пришел и зашумел, и сразу отказала ему.
— Ах, ты все путаешь, — сердито крикнула на нее
мать, — совсем не троюродный, a issus de germains, [четвероюродный брат (фр.).] — вот как вы с моим Этьеночкой. Он уж офицер, знаете? Только нехорошо, что уж слишком на воле. Вас, молодежь, надо еще держать в руках, и вот как!.. Вы на меня не
сердитесь, на старую тетку, что я вам правду говорю; я Этьена держала строго и нахожу, что так надо.
Он мало писал к
матери — раз в полгода и даже реже; но Варвара Петровна не
сердилась и не обижалась.
«Вот нашли сокровище, — отвечает мать-игуменья (
рассердилась; страх не любила Лизавету), — Лизавета с одной только злобы сидит, из одного своего упрямства, и всё одно притворство».
— Сестрица, бывало, расплачутся, — продолжал успокоенный Николай Афанасьевич, — а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю. «Сестрица, говорю, успокойтесь; пожалейте себя, эта немилость к милости». И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро и пройдет: «Марья! — бывало, зовут через минутку. — Полно,
мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась, иди сядь здесь, работай». Вы ведь, сестрица, не
сердитесь?
— Ох, я это понимаю. — отвечала Марта и опять поклонилась в ноги, — и вперед не оставьте, будьте вместо
матери, а теперь помилуйте, не
сердитесь больше.
Алексис не был одарен способностью особенно быстро понимать дела и обсуживать их. К тому же он был удивлен не менее, как в медовый месяц после свадьбы, когда Глафира Львовна заклинала его могилой
матери, прахом отца позволить ей взять дитя преступной любви. Сверх всего этого, Негров хотел смертельно спать; время для доклада о перехваченной переписке было дурно выбрано: человек сонный может только
сердиться на того, кто ему мешает спать, — нервы действуют слабо, все находится под влиянием устали.
Я
рассердился, послал всем мысленно тысячу проклятий, надел шинель и фуражку, захватил в руки чубучок с змеиными головками и повернулся к двери, но досадно же так уйти, не получа никакого объяснения. Я вернулся снова, взял в сторонку
мать моего хозяина, добрейшую старушку, которая, казалось, очень меня любила, и говорю ей...
Ночью сквозь сон ей слышалось, что княгиня как будто дурно говорила о ее
матери с своею старой горничной; будто упрекала ее в чем-то против Михайлиньки,
сердилась и обещала немедленно велеть рассчитать молодого, белокурого швейцарца Траппа, управлявшего в селе заведенной князем ковровой фабрикой.
— Ольга Федотовна! Что это ты,
мать моя, кажется, опять на меня за что-то
рассердилась? Ну, прости Христа ради.
Мать его, вероятно, несколько жадная по характеру дама, не удержалась, вся вспыхнула и дала сыну такого щелчка по голове, что ребенок заревел на всю залу, и его принуждены были увести в дальние комнаты и успокоивать там конфектами; другая, старая уже
мать, очень
рассердилась тоже: дочь ее, весьма невинное, хоть и глупое, как видно это было по глазам, существо, выиграла из библиотеки Николя «Девственницу» [«Девственница» («La pucelle») — знаменитая поэма Вольтера, имевшая целью освободить образ Жанны д'Арк от религиозной идеализации.]
Это было так неожиданно, что я совершенно смутился, Я должен жениться?.. Сейчас?.. Через две недели?.. Что скажут родители?.. Придется, конечно, без спросу… Потом я объясню
матери… Отец, может быть, будет даже рад, но… но ведь это только фиктивно… Придется объяснить и это… Не поймет…
рассердится… Ну… я не мальчик и имею право располагать собой… Осенью приедет девушка с Волги… Узнает новость… «Потапов женился»… Ей тоже можно будет объяснить… Ну, да, конечно…
— Да, mesdames, я с радостию готова поверить вам мою семейную тайну. Сегодня после обеда князь, увлеченный красотою и… достоинствами моей дочери, сделал ей честь своим предложением. Князь! — заключила она дрожащим от слез и от волнения голосом, — милый князь, вы не должны, вы не можете
сердиться на меня за мою нескромность! Только чрезвычайная семейная радость могла преждевременно вырвать из моего сердца эту милую тайну, и… какая
мать может обвинить меня в этом случае?
Прихожу сюда, а
мать здесь, кричит,
сердится.
— А если бы мы жили у вас, и он бы сказал это, это была бы ужасная неделикатность. Ты не
сердись — я не хочу неприятностей, — я говорю тебе, что он сказал это без умысла, но мне бы это показалось… могло бы показаться… что
мать моя в тягость, что он решил себе, что ей довольно жить; а это б было для меня ужасно.